Хожу по околицам дюжей весны,
вкруг полой воды, и сопутствие чье-то
глаголаше: «Колицем должен еси?» —
сочти, как умеешь, я сбилась со счёта.
Хотелось мне моря, Батума, дождя,
кофейни и фески Омара-соседа.
Бубнило уже: «Ты должна, ты должна!» —
и двинулась я не овамо, а семо.
Прибой возыметь за спиной, на восток,
вершины ожегший, воззриться – могла ведь.
Всевластье трубы помавает хвостом,
предместье-прихвостье корпит, помогает.
Закат – и скорбит и робеет душа
пред пурпуром смрадным, прекрасно-зловещим.
Над гранью земли – ты должна, ты должна! —
на злате небес – филигрань-человечек.
Его пожирает отверстый вулкан,
его не спасет тихомолка оврага,
идет он – и поздно его окликать —
вдоль пламени, в челюсти антропофага.
Сближаются алое и фиолет.
Как стебель в средине захлопнутой книги,
меж ними расплющен его силуэт —
лишь вмятина видима в стынущем нимбе.
Добыча побоища и дележа —
невзрачная крапина крови и воли.
Как скушно жужжит: «Ты должна, ты должна!» —
тому ли скитальцу? Но нет его боле.
Я в местной луне, поначалу, своей
луны не узнала, да сжалилась лунность
и свойски зависла меж черных ветвей —
так ей приглянулась столь смелая глупость.
Меж тем я осталась одна, как она:
лишь нищие звери тянулись во други
да звук допекал: «Ты должна, ты должна!» —
ужель оборучью хапуги-округи?
Ее постояльцы забыли мотив,
родимая речь им далече латыни,
снуют, ненасытной мечтой охватив
кто – реки хмельные, кто – горы златые.
Не ласки и взоры, а лязг и возня.
Пришла для подачи – осталась при плаче.
Их скаредный скрытень скрадет и меня.
Незнаемый молвил: «Тем паче, тем паче».
Текут добры молодцы вотчины вспять.
Трущобы трещат – и пусты деревеньки.
Пошто бы им загодя джинсы не дать?
По сей промтовар все идут в делинквенты.
Восход малолетства задирчив и быстр:
тетрадки да прятки, а больше – рогатки.
До зверских убийств от звериных убийств
по прямопутку шагают ребятки.
Заради наживы решат на ножах:
не пусто ли брату остаться без брата?
Пребудут не живы – мне будет не жаль.
Истец улыбнулся: «Неправда, неправда».
Да ты их не видывал! Кто ты ни есть,
они в твою высь не взглянули ни разу.
И крестят детей, полагая, что крест —
условье улова и средство от сглазу.
До станции и до кладбища дошла,
чей вид и названье содеяны сажей.
Опять донеслось: «Ты должна, ты должна!» —
я думала, что-нибудь новое скажет.
Забытость надгробья нежна и прочна.
О, лакомка, сразу доставшийся раю!
«Вкушая, вкусих мало мёду, – прочла,
уже не прочесть: – и се аз умираю».
Заведомый ангел, жилец неземной,
как прочие все оснащенный скелетом.
«Ночной – на дневной, а шестой – на седьмой!» —
вдруг рявкнул вблизи станционный селектор.
Я стала любить эти вскрики ничьи,
пророчества малых событий и ругань.
Утешно мне их соучастье в ночи,
когда сортируют иль так, озоруют.
Гигант-репетир ударяет впотьмах,
железо наслав на другое железо:
вагону, под горку, препона – «башмак» —
и сыплется снег с потрясенного леса.
Твердящий темно: «Ты должна, ты должна!» —
учись направлять, чтобы слышащий понял,
и некий ночной, грохоча и дрожа,
воспомнил свой долг и веленье исполнил.
Незрячая ощупь ума не точна:
лелея во мгле коридора-ущелья,
не дали дитяти дьячка для тычка,
для лестовицей ременной наущенья.
Откройся: кто ты? Ослабел и уснул
злохмурый, как мурин, посёлок немытый.
Суфлёр в занебесном укрытье шепнул:
«Ты знаешь его, он – неправедный мытарь.
Призвал он кого́ждо из должников,
и мало взыскал, и хвалим был от Бога».
Но, буде ты – тот, почему не таков
и не отпустишь от мзды и побора?
Окраина эта тошна и душна! —
Брезгливо изрёк сортировочный рупор:
«Зла суща – ступай, ибо ты не должна
ни нам, ни местам нашим гиблым и грубым.
Таков уж твой сорт». – И подавленный всхлип
превысил слова про пути и про рейсы.
Потом я узнала: там сцепщик погиб.
Сам голову положил он на рельсы.
Не он ли вчера, напоследок дыша,
вдоль неба спешил из огня да в полымя?
И слабый пунктир – ты должна, ты должна! —
насквозь пролегал между нами двоими.
Хожу к тете Тасе, сижу и гляжу
на розан бумажный в зеленом вазоне.
Всю ночь потолок над глазами держу,
понять не умею и каюсь во злобе.
Иду в Афанасово крепким ледком,
по талой воде возвращаюсь оттуда.
И по пути, усмехнувшись тайком,
куплю мандариновый джем из Батума.
Покинувший – снова пришел: «Ты должна
заснуть, возомненья приидут иные».
Заснежило, и снизошла тишина,
и молвлю во сне: отпущаеши ныне…
Иваново, март 1986
Редактирую - по непонятному мне требованию привести вопрос в соответствие с тематикой сайта. Вот про сватью бабу бабариху спрашивать можно, приветствуется, а про филигрань-человечка - ни-ни!
Многие слова и образы из гениального стихотворения, НАПИСАННОГО НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ, остались для меня спорнотолкуемыми, например:
Кроме Белки и Селектора, кто - действующие лица? Истец, Суфлёр, Филигрань-Человечек? Ещё?..
Нет, а как они славно с Селектором пообщались: Белка только думает, а он, как в фильме-кошмаре "Прикосновение", вещает вслух:
«Зла суща – ступай, ибо ты не должна
ни нам, ни местам нашим гиблым и грубым».
А филигрань-человечек - опережающая проекция погибшего сцепщика? И что делает строфа (вместе с содержимым)
Незрячая ощупь ума не точна:
лелея во мгле коридора-ущелья,
не дали дитяти дьячка для тычка,
для лестовицей ременной наущенья -
меж предыдущей и последующей? почему она (Белка) хлопочет о "некоем ночном" - это ему предстоит стать орудием казни сцепщика? который и есть филигрань-человечек, которого силуэт расплющили в средине захлопнутой книги? которому не дали "дьячка для тычка", а лелеяли на стыке алого и фиолета?
